Всё слишком размеренно, чинно... Всё – слишком... Слишком правильные и прямые фасады, слишком ровные и одинаковые зеркала современных супермаркетов. Несколько выделяется из общего строя старая часть города из трех улиц, скрещивающиеся на площади у городской стены с выходящим фасадом домика Альбрехта Дюрера... Только там чувствуется тишина и покой... Но почему-то утеряно чувство эпохи, которое, кажется, должно веять от каждого булыжника мостовой, от каждого камня древних костелов... Даже в этом Прага выигрывает! Выигрывает и в уникальном единстве с природой, с террасами парков и садов, с величавым перекатом реки. А далее - прямые автобаны... Такие же правильные и чистые, как и всё в Германии...
И осень берет свое... Солнце утром сменяется хмурыми, сыплющими мелким, нудным дождем облаками... Мы несёмся и несёмся, неумолимо приближаясь к Парижу, чтобы утром, на рассвете, нырнуть с восточной дороги в его чрево, но не то, описанное Виктором Гюго, а новое, бетонное, бешено несущееся вниз и потом вдруг взлетающее эстакадой высоко-высоко, чтобы через мгновения снова устремиться в мигающий огнями тоннель...
Париж – город грез... Чтобы понять его атмосферу, почувствовать его воздух, требуется немало времени... Его надо смотреть, по нему надо гулять, спокойно, размеренно, вживаясь в его многоликость и одаренность... Как он не похож на себя днем и ночью, в яркую, солнечную погоду и в разлетающийся на тысячи серебряных осколков осенний дождь... То это многоликий переливающийся красками солнечный бульвар Капуцинок Клода Моне, то в мгновение ока спрятавшийся, рассевшийся за бутылками бургунского в тысячах ресторанах и ресторанчиках город.
Знакомый по десяткам фильмов, книг и картин, он всё равно свой, для каждого неповторимый... Раскрывается он не сразу и не всем, его надо почувствовать, понять, слиться с ним...
Каждому дано это в какой-то свой, определенный момент... Со мной это произошло на Монмартре. Именно там стало ясно, как данное место, данный осколок вечности рождает те ощущения, те картины, которые нельзя воспринять и понять, не окунувшись в этот мирок изнутри, не понять дух и энергетику данного места...
Но это было потом... А сначала была Эйфелева башня – готический образ современной промышленной эпохи...
Был солнечный день. У подножия – как всегда разношерстные и разномастные толпы туристов. А автобусы всё подвозили и подвозили новых "паломников". Тут же толпы спекулянтов на всех языках предлагающих свой не отличающийся обилием товар – наборы открыток и сувениров. Наконец, многоместный лифт медлен поднимает толпу счастливчиков, устремляясь в чрево башни...
«О, Пари, о, Пари!..» - так и хочется вздохнуть полной грудью, глядя на открывшийся с птичьего полета богемный центр Европы...
Париж открывается как-то сразу, целиком, расстилаясь ковром у твоих ног, тая у горизонта в легкой дымке облаков. Он напоминает книгу, по которой можно вывести из глубин памяти все до боли известные страницы эпох...
Вдали тает улица Риволи, из-за массивных фасадов которой выглядывает завершение Вандомского обелиска. Далее распростёр свои объятия Лувр, получивший недавно в наследие от новой эпохи стеклянную корон- треуголку. Сена с её знаменитыми мостами, остров Ситэ, напоминающий взметнувшимися башнями Нотр-дама старый усталый галеон, кинувший мостик через канал со своей усталой палубы, так и застывший навечно у причала... Елисейские поля раскинули свои зелёные шатры, медленно удаляясь к Триумфальной арке, мерно перекатываясь через торговые и жилые кварталы, постепенно вытягиваясь в натянутую тетиву осевой магистрали, подобно стреле, пущенной в цель-арку – сердце, ультрасовременного Дефанса... Площадь Звезды, с разбегающимися в строгом порядке лучами улиц, массивный купол собора Инвалидов, приютившего у себя прах великого маленького француза, распростёршего объятия Парижа на всю Европу...
И далеко, в дымчатом мареве облаков, виднеется Сакре-Кёр, с беспечно раскинувшимися кварталами у своего подножия…
Лувр, настолько кажется изученный и знакомый, поразил своей внутренней громадой. Это город в городе, вобравший в себя все необходимые для этого атрибуты: выставочные залы, рестораны и супермаркеты соседствуют с библиотеками и закусочными, читальными залами, комнатами отдыха и зимними садами. Всё продуманно до мелочей, но это не главное, это обязательное, необходимое дополнение, чтобы подготовить Вас к встрече со своими главными сокровищами.
Приятно поразило великолепное собрание итальянской и фламандской живописи. Великолепный Тициан, занимающий несколько залов, Тинторетто, Тьеполо... Бесподобный, убивающий и размерами, и колоритом «Брак в Кане» Веронезе... Пышущий излишками форм и контрастов Рубенс... Джоконда, всегда вызывавшая и вызывающая столько толков и мнений, несколько теряется в длинной сводчатой галерее... Но перед ней никогда не уменьшающаяся, невообразимая толпа поклонников... В какие-то моменты ловишь себя на мысли, это ты в северной Венеции, то в Эрмитаже... И строгий Эрмитаж кажется богаче и пышнее.
Некоторые имена открываешь впервые, и они часто не уступают ни композицией, ни колоритом признанным мастерам.
Спускается вечер. Мелко и нудно моросит дождь, сливаясь с брызгами фонтанов во внутреннем дворе дворца.
Незаметно и быстро ложится вечер. Город озаряется огнями, расползающимися и вытягивающимися в лужах, мокрых мостовых, слегка колышущихся водах Сены…
Париж преображается, начинает жить особой ночной жизнью.
Цвета меркнут. Но только на время... Мгновение, другое – и вот они возникают, но уже в ином, фантастическом виде.
На темном небе отчетливо заблестел золотой силуэт Эйфелевой башни, Триумфальная арка заиграла, повисла в воздухе, растворясь в серебряных и золотых кругах фантастических деревьев... Все заблистало, заискрилось.
Кажется, сам воздух пропитан невидимым серебряным блеском. Края темного неба заиграли, осветились, и черная, литая тень Нотр-Дама упала в реку... И по тому, как резче и отчетливее стали выделятся на посветлевшем небе тёмные силуэты крыш, тем ярче и веселее заблестели витрины магазинов и ресторанов, открывая прохожим свои объятия.
О ночной жизни Парижа сложены романы и легенды. Это свой, особенный, неповторимый мир. Закрутилась, заиграла красными огнями мельница Мулен-Руж. Сколько судеб, жизней кануло в Парижской ночи! Закрылась воротами, помрачнела Сен-Дени, выпустив из своих дворов и арок ночных бабочек разврата...
Один за одним подъезжают темно-синие «Мерседесы» к «Савойе» и «Астории». Черные, блестящие платья, изящные фигурки, выпархивают из белых, кожаных салонов прямо в руки слащавых и элегантных молодых людей. Тихая мелодия вальса, переливы фортепьяно.
Через две улицы – латиноамериканская самба разрывает тишину, смех, хохот, грохот раздвигаемых стульев, веселый переливистый говор...
Беззвучной струйкой льётся в бокал белое вино... Гарсон профессиональным движением смахивает последнюю каплю, улыбается, наклонив голову, как бы приглашая к вечернему столу, незаметно исчезает. В светлом зале немного посетителей. На белоснежных скатертях потрескивают свечи. Спешить некуда и незачем. Поудобнее развалясь в кресле, подняв бокал, обвожу взглядом соседние столики.
Мысли уносятся далеко, в прошлое... Перед глазами мерно покачивается длинный ажурный маятник. Плавно течет время. Маятник продолжает свой бесконечный путь. Чуть замерли и дрогнули стрелки, часовой бой гулко отозвался в зале.
Неслышно подошла Мать-Мария. Улыбаясь, поставила передо мной дымящуюся чашку чёрного кофе и кувшин со свежим молоком... Кофе, приятно обжигая горло, побежало, разогревая ещё не проснувшееся, затекшее тело. Из-за крыш показалось солнце. Первые лучи скользнули, ударились, разлились по залу, наполнив его тёплым светом. Белые высокие стены разомлели под его лучами, тяжёлый древний стол, ажурные тёмные стулья (кресла) отразились в паркетном зеркале. Во всём умиротворение и размеренность, отрешённость от мира, оставшегося там, за древними витражами пасторского дома.
Ничего лишнего. Каждый предмет знает своё место, проверенное десятилетиями, а, может, и веками. Тёмный, ореховый резной секретер, приземистный буфет, старинный книжный шкаф с истёртыми временем корешками Библий...
Всё подчеркивает постоянство и любовь... Сверху по резным ступеням после утренней молитвы спустился Отец Пастор. Широко улыбнувшись, неспешно и размеренно опустил своё грузное тело на стул, осведомился, как я провёл ночь, перекрестившись пухлой рукой, налил молока...
Как это быто давно! Как летит время... А за окном в утренних лучах заблестели в каплях росы яркие лепестки роз, и их ароматом и свежестью, был пропитан весь воздух монастырского сада...
Потом был вечер... Освещённая вертикаль Ченстоховского собора Божией Матери. Волнующееся людское море у подножия. Золотой шатёр, Золотое ожерелье кардиналов... Зычный, чёткий голос Папы Иоанна Павла II, разрывающий безмолвную тишину своего пасторского стада. И в последних всполохах заката взошедшая одинокая звезда над стенами костёла...
За соседним столиком сидела одинокая молодая женщина... Остановившийся взгляд и нервно подрагивающая в маленьких худых пальцах сигарета выдавали её внутреннее волнение. Судорожно закинутые одна на другую ноги, фигура, застывшая на самом краю кресла, говорили о напряжённом ожидании... Она напоминала бегунью перед стартом. Казалось, вот сейчас раздастся выстрел стартера – и она вся сольётся в едином порыве... И стартер предстал через несколько минут в обличье довольно смазливого худого молодого человека, небрежно зашедшего и с нескрываемым пренебрежением оглядывавшего зал. Девушка дёрнулась, нервно вскочила, судорожно хватая одной рукой коричневую сумочку, и очень быстро пробежала по залу, на ходу перекинувшись двумя фразами со своим кавалером. И, не останавливаясь, выскочила на улицу, в мелкое марево дождя.
Молодой человек медленно повернулся, и не спеша, не по годам слишком размеренно, выплыл наружу...
Гарсон, возникнув ниоткуда, с той же улыбкой и поклоном, наполнил бокал и также незаметно исчез в никуда... «Шато» начинало действовать, наполняя всё внутри спокойствием и умиротворенностью...
Тёмная, пустынная дорога. Ни звука. Да, дороги в Китае «переплюнули» и наши ухабы. Шесть часов сумасшедшей скачки, скачки в прямом смысле слова, утомили всех до предела, искушая разве что наших хозяев. Не хотелось ни спать, ни есть, ни пить – не хотелось ничего. Прямо гонки на выживание! Вышли из микроавтобуса в черноту ночи. Тишина. Настроение скверное... И вдруг кто-то внутри неслышно подсказал: «Открой глаза, взгяни вокруг, наверх!» Не спеша подняв голову, я застыл от изумления. Высоко – высоко, в черной ночи, переливался миллиардами алмазов великий Млечный путь... Он занимал всё небо, от горизонта и до горизонта, он нависал над самой головой, он был так близко и так далеко... Никогда я не испытывал ничего подобного. В этом было что-то нереальное, фантастическое. Здесь Космос как бы сливался с земным, но таким мелким, ничтожным по сравнению с его Бесконечностью и Величием. Как гласит предание, повезет тому, кто окажется под этой небесной дорогой...
Китай открывался постепенно, не сразу, меняясь вместе с нашим продвижением к югу. На границе он ничем кроме лиц и машин не отличается от Благовещенска. Те же дома, те же бетонные заборы и глухие серые промышленные корпуса... Нет – пожалуй, базар, или даже специфический запах китайской кухни, сопровождаемый нас везде, постоянно во всё время нашего месячного путешествия.
И ещё Китай – страна торговли... Торгуют все и всем. Тысячи мелких и средних базаров, мелких лавочек и крупных советского времени универмагов... Завидев вас, сразу несколько рук хватает за рукав, произнося одну и ту же, а потому волшебную фразу «Эй, купи, товарищсе!» Цены –договорные, чём лучше торгуешься тем больше уважение...
Радушие хозяев радовало. Три раза в день три разных ресторана. Но пиво, пиво везде одно и то же, и диагноз один – быстро хмелеешь. Но и так же быстро трезвеешь...
Вечерами улицы пустынны... Единственное развлечение, что удалось обнаружить – бильярдная. Выиграли у хозяев ящик пива...
И ещё один характерный штрих из китайской жизни: проносясь рано утром по безлюдным ещё автострадам городов, в парках и скверах замечаешь застывшие неподвижные фигуры, которые приветствуют первые лучи восходящего солнца – тай-цзы-цуань, символ Китая...
На столе появляются устрицы и вторая бутылка «Шато». Посетителей заметно прибавилось. Дождь за окном усиливается... За столиком напротив устроилась пожилая пара. Кавалер, молодецки вскидывая бровями, что-
то тихо и загадочно объясняет даме, в то же время пристально ощупывая
взглядом окружающих. Тихо зазвучал вальс, приглушая и без того еле доносящиеся звуки голосов. Вальс, вальс... Растворились и унеслись вслед за ним вереницы мыслей.
Жёлтый лист плавно повис в воздухе, медленно перевернулся и неслышно лёг на белый песок аллеи. Солнце настойчиво пробивается через пожелтевшие макушки высоких пирамидальных тополей, выстроившихся строгими гренадерскими рядами от ступеней королевского дворца до тающей вдали линии поперечного канала. Осень берет своё, расцвечивая окрестности, окутывая прозрачностью и невесомостью совсем ещё недавно плотные гущи лесов... Пастельные краски далёких рощ сливаются у горизонта с поблекшей голубизной неба.
Тритон замер, застыл в движении, тёмной тенью отразившийся в свинцовых водах канала... Шаги не слышны, ноги утопают в мягком песочном ковре. Справа, в глубине парка, просвечивают белые пилястры летнего дворца. Неожиданно из боковой аллеи выскакивают два всадника в красных жокейках, рысцой пересекают аллею и исчезают, оставив повисшие
в воздухе песочные фонтанчики. И опять тишина. Солнце перекочевало за главный фасад Версаля, ударило, зарябив в глазах огненной радужной паутиной. Золотом загорелся крест дворцового собора, почернели туевые пирамидки, отбросив тёмно-синие тени на резко выделившиеся белые парапеты центральной лестничной анфилады.
Время остановилось, застыло в королевских покоях, вытянувшихся бесконечной чередой по всему периметру громадного дворца. Комната Людовика, спальня Людовика, камин Людовика, мебельный гарнитур в стиле Людовика, бесподобный столовый набор из бесчисленного количества предметов. Великолепный в своей пышности тронный зал, зеркальная галерея, безразмерно отразившаяся и расширившаяся до бесконечности, знаменитая королевская кровать Людовика... Пышность, великолепие, изощренность человеческой фантазии и ума достигли здесь своего кульминационного завершения, иногда вырываясь за рамки разумного, привычного.
Как своеобразно устроена человеческий ум и память! Удивляясь и любуясь чем-то новым, необычным, подсознательно начинаешь сравнивать это что-то с давно знакомым, не раз виденным тобою раньше, отложившемся где-то глубоко в памяти, и вдруг неожиданно явственно выступающем в незримом своем присутствии.
Петергоф, подёрнутый золотом уходящей осени. Холодной сыростью накатывают волны... Всё погружено в тишину, готовясь к долгому зимнему сну. Лучи холодного солнца ещё бросают прощальные взгляды на Золотого Самсона, нежась, в последний раз отдыхают на каменных крыльях уже не извергающих из своей пасти бриллиантовые струи Грифонов. Морской ветер поднимает опавшие листья, лениво гонит золотые волны по опустевшим аллеям. Не слышен звук разбивающихся о мрамор алмазных струй фонтанов, звонкого смеха детей, попавших вдруг в водяную заминку... Марли сиротливо и одиноко выделяется на фоне поредевших старых лип... Даже чайки, и те беззвучно рассекают осеннее небо, окидывая с высоты правильный рисунок
каналов, озер мрачный образ средневекового английского замка, раскинувшегося среди заросших угрюмых аллей, поражает своими размерами. Лодка пробирается среди запутавшихся и нависающих над самой водой зарослей, ветки так и норовят ухватить тебя или за голову, или за рубашку, пока, наконец, впереди не показывается ажурный мосток, за которым открывается широкая и спокойная гладь пруда... Мерное течение убаюкивает, лодка медленно, покачиваясь, скользит мимо четко выделяющегося на фоне сумеречного неба фасада Павловского дворца к журчащему вдалеке водопаду, перекатывающемуся через старую, полуразрушенную платину.
Непревзойдённой гармонией архитектуры и природы веет от воздушной легкости Камероновой галереи, от подчёркивающих совершенные вертикали античного портика стройных и раскидистых пышных вязов и дубов, от невесомого ажурного не уступающему Версалю Зеркального зала Екатерининского дворца... Да, именно здесь, в пригородах Северной Пальмиры, переработанные и дополненные французские идеи достигли в своём воплощении верха изящества и совершенства.
В тёплых ласкающих лучах солнца угасал день, разбрасывая длинные фиолетовые тени... Огонь, полыхающий в окнах западного фасада, стал тускнеть, растворяться, последний раз осветив горделиво восседающего Людовика...
Тетива автострады напряглась, выплеснув бешено мчащийся автомобиль из полумрака тоннеля к подножию блистающей и переливающейся арке Дефанса. Утреннее столпотворение автобусов и машин, сотня пересекающихся эскалаторов, стеклянных лестниц и лифтов...
Деловой и торговый центр оживал, начинался новый рабочий день современного Парижа...
Издали платформа Дефанса напоминает фантастический зеркальный замок, ощерившийся разновеликими стеклянными стенами и башнями, которые при приближении неумолимо увеличиваются в размере, причудливо меняя свои формы...
Что же испытывает человек, попавший через сито автостоянок, эскалаторов и витрин на главную площадь сего ультрасовременного творения конца двадцатого века? Наверное, то же, что и муравей в бору с трепетом глядя на уходящие в бездонное небо вершины сосен...
Бесшумно отворились стеклянные двери, вобрав в себя по утреннему свежих, но уже чем-то озабоченных людей, и капсула лифта быстро заскользила вверх, неумолимо приближаясь к верхнему ярусу Коммуникационного центра...
Отсюда, с вершины современного Парижа, древняя столица раскрывается с другой, совсем не типичной для себя стороны.
Угловые башни прочертили строгую границу, разделив прошлое и настоящее. Привычный город остался где-то там, за чертой, словно искусно написанное диорамное полотно. А здесь – куда ни глянь, теснятся символы и знаки эпохи, в семантично чётком ритме заполняя последнюю страницу ХХ века...
Куда ни глянь, до горизонта теснятся, налезая друг на друга, пересекаемые автострадами и железнодорожными ветками склады, терминалы, коробки промышленных цехов, целые кварталы магазинов, мастерских... Котлованы сменяются недостроенными скелетами железобетонных башен, заслоняющие мерный строй раскачивающих своими клювами вертикалей кранов...
Этот хаотично расползшийся живой организм окрестностей Дефанса легко отторг бы любой кусочек ткани старого города, будь он перенесен сюда силой изощренного воображения... Постоянная параллель – синтез и противоборство старого и нового.
При взгляде на «Центр Помпиду», причудливым монстром, распластавшимся в историческом центре Парижа, задавив своей громадой притулившуюся по соседству миниатюрную старинную капеллу, одолевают противоречивые чувства. Несмотря на неестественную вычурность торчащих во все стороны переплетающихся ярких труб и кусков неземного дизайна, при желании можно обнаружить и слабые попытки авторов с помощью псевдоэлементов и ритма вписаться в сложившуюся ткань города...
Ночью центр, расцвеченный ритмично вспыхивающими гирляндами огней, напоминал то причудливый инопланетный корабль, то давящую всё живое громаду родового готического склепа...
Таков современный Париж, в котором подземные торговые площади сменяются вертикалями бизнес-центра, грязные и шумные тоннели метро выталкивают пассажиров к открытым дверям роскошных фирменных магазинов и салонов, шумные Елисейские автобусы контрастируют с тишиной старинных скверов, величественный Сорбонский костел, раскрывший объятия застывшей зелени парка, соседствует с ниспадающим стеклянным водопадом подземного торгового центра...
Так медленно приближался, наконец наступив, день, которого я ждал, чувствовал его приближение – день откровения... По мере того, как протискиваясь в шумной толпе, среди бесчисленных магазинчиков и ларьков, я поднимался к подножию сказочной Сакре-Кёр, смутное чувство чего-то неведомого, нового, что должно открыться сегодня, всё сильнее захватывало меня.
День был прекрасен, и, казалось, само провидение готовилось открыть мне ту дверь, за которой, как в сказке, скрывалась душа Парижа...
Узкая улочка упёрлась в поросший вековыми деревьями высокий холм, повернула, подведя наконец к крутой и широкой лестнице, сливающейся с белым мрамором костела, причудливые купола которого напоминали сказочный Тадж-Махал, чудесным образом перенёсшийся из прекрасной далекой сказки. По мере подъёма волнение охватывало меня всё больше и больше, чудесная дверь начинала приоткрываться, и что-то новое, непонятное, стало заполнять мое существо...
Вот и главный портал собора, зовущий в свой таинственный полумрак. Но нет, не сейчас, ещё успею вернуться в твою сень... Я не обращал внимания на праздно разгуливающие, сидящие группы людей, что-то непреодолимо тянуло меня дальше. Булыжная мостовая, гулко отдаваясь во всём теле, влекла вперед, мимо застывших и гримасничающих в толпах зевак мимов, провела узким проулком вдоль высокого, тщательно отбеленного глухого фасада, и втолкнула в объятия небольшой квадратной площади, наполовину покрытую разноцветным покрывалом зонтиков летних кафе. Здесь всё было знакомым и милым, не раз видимым во всём, что связано с историей Парижа. Над площадью витал её дух, жил в разноцветных трехэтажных домиках с резными чугунными балкончиками по периметру окруживших площадь, в звучных голосах торговок, одетых в старомодные широкие юбки и белые чепчики, звонком смехе продавщиц цветов, в звоне бокалов, пьяных возгласах завсегдатаев летних кафе, занимающих все первые этажи...
Воздух, пропитанный музыкой, пьянил, кружил голову, и чтобы не потеряться, не раствориться в нём, пришлось присесть за один из столиков. Всё здесь было другим, весёлым и жизнерадостным. Гарсон, весело подмигнув, широко улыбнулся, смешно вздёрнулись черные, закрученные вверх густые усы, исчезаючи поставил на стол два громадных бокала с перекатывающейся через край пенистой шапкой пива, жюльены и тарелку с аккуратно нарезанными кусочками лосося. Холодное, искрящееся пиво быстро ударило в голову, тело становилось невесомым, всё перевернулось, время смешалось и застыло в своём движении... Я не мог понять – сон это или явь. Перед глазами проплывали кареты, заполненные разодетыми честолюбивыми дворянами, гвардейцы на стройных рысаках, Ги де Мопассан быстрой походкой, задумавшись, не глядя по сторонам, пересекал площадь... О чём думал он? О ненавистном ему творении Эйфеля? Или выискивал здесь персонажи для нового рассказа? На пересечении Монмартра и площади стоял Альфред Сислей, цепко выхватывая глазами из-под густых бровей пропорции замыкающего перспективу улицы главного купола собора.
Руки сами собой потянулись к альбому, первые линии легли на лист...
Странное дело... Казалось, сама атмосфера этого места налагала свой неповторимый отпечаток на бумагу. Карандаш повторял линии фасадов, но они не были архитектурно прямыми, четкими, также как и купол Сакре-Кёр демонстративно наклонял свой шлем; деревья выплясывали весёлый танец, экспрессивными взмахами ветвей-крыльев приветствуя солнце...
Что-то происходило независимо от меня, но что? Ноги сами понесли меня по Монмартру. Мимо мелькали, проплывали, словно во сне, лица и образы... Старый шарманщик приветствовал меня улыбкой, потный, дородный бакалейщик, схватив за руку, громко зазывал войти, смущенно отвела большие серые глаза молоденькая продавщица...
Грязный мальчуган быстро пересек улицу, чудом не угодив под несшийся скорой рысью конный экипаж...
У старой липы, раскинувшейся за высокой резной оградой, улица разделилась, двумя бегущими струями устремляясь вниз в обрамлении спускающихся террасами старых кварталов. Всё в них было очень знакомым... Помедлив, я повернулся, надеясь ещё раз увидеть купола собора...
И... сразу узнал его.. Вот он, этот дом – такой знакомый, отдельный, кое-где потрескавшийся фасад, открытые окна над миниатюрными резными балкончиками, буйно свисающими стрелками дикого винограда, ярко-зелёная вывеска, красные зонтики, трепещущие над головами сидящих любителей абсента; одинокий, покосившийся газовый фонарь; и возвышающийся над мансардами и частоколом каминных труб массив собора, наклонившийся в такт убегающей вверх мостовой...
Дверь распахнулась... Л ёгкая волна пробежала по всему телу - загадка, вековая тайна Парижа открылась мне, приняв в себя... Через меня прошли годы, судьбы жизнь и философия парижских писателей и поэтов; Сислей, Писсарро и Сезанн говорили со мной картинами, образами... Монмартр вошёл в меня абстрактно-яркими красками Мориса Утрилло...
Я смотрел на работы, нарисованные моей рукой, и, наверное, загадочно улыбался, что это всё не сказка и не сон...
Всё это - великая загадка великого города, понять которую он позволяет только избранным.
ЭПИЛОГ
Стоя у подножия собора, я любовался прекрасным видом старого города. Солнце село за горизонт, красные сполохи заката перерезались стальным рисунком облаков, город гас, растворялся в лилово-синей дымке...
На душе было тепло и спокойно...
Я медленно брел по освещённым ночным улицам, и город ещё раз дарил мне свои сказочные красоты. Проплывали в своей роскоши и надменности Гранд-Опера, не матово светились набережные Сены, ярко подсвеченный, загадочный молчаливый Нотр-Дам. Искрился, переливаясь огнями, бульвар Капуцинов... Последняя моя ночь в Париже подходила к концу. Скоро алеющий восток погасит золото Эйфелевой башни, четко прорисуется на светлеющем небе разноголосый строй фонарей... Начнется ещё один день... Париж! Я не прощаюсь с тобой, я говорю тебе до свидания.
.
.
.
.
.
.
.